Память, отлитая в строки: писатели Ставрополья о войне

 В послевоенные годы и по нынешний день писатели Ставрополья постоянно обращались и обращаются  к военной теме. В этом разделе представлено творчество писателей разных поколений родного Ставрополья – фронтовиков и современных авторов, чьи поэтические и повествовательные произведения дают возможность читателю осознать и почувствовать дух того трудного, но героического времени, которое мы называем Великой Отечественной войной.

Ярош Виктор

ВРАЖИЙ СУП

«Наверное, уже скоро темнеть начнёт, - уныло подумал Гриш­ка, - надо бы выйти посмотреть, как там на улице». Он стал надевать поршни. Завязал потуже ремешки. Сквозь ма­ленькие окошечки, затянутые наледью, в хату еле пробивался зим­ний сумеречный свет. Было почти темно. Гришка нащупал рукой черкеску и снял с гвоздя. Надел кубанку с белым облезлым курпе-ем и сверху натянул башлык. Во дворе было пасмурно. Во всей станице было пасмурно. С неба редко-редко слетал скучный и влажный мартовский снег. Было сыро, и Гришку начало знобить. «Что это за одёжа? - поду­мал он. - Без ваты, без подкладки. Черкеска... До войны отец купил в кооперации для форсу, чтоб потанцевать на праздники. А теперь носить приходится. Понадеваешь всяких тряпок, а черкеску сверху, чтоб не видно было. И поршни... Тоже — обувь!» - Гришка вспомнил красные сапожки с белой строчкой, отец принёс тогда вместе с черкеской. И деревянный кинжальчик...

-   Ну, — сказал тогда отец, - теперь ты — настоящий кубанец!
Надевай и пляши. Гришка оделся, закинул башлык за спину, кубанку сдвинул к правой брови, как это делали большие. Даже взялся двумя рука­ми за рукоять кинжала, висящего на поясе. Все было в том костю­ме, как настоящее. Даже газыри. Отец вынес баян, уселся на порог. И вдруг рассыпал по двору чёткие радостные переборы! И Гришка, подхваченный ими, по­шёл, пошёл... Ух, как он плясал! И кубанскую, и терскую, и особен­но лезгинку! Он так плясал, что башлык крылато летал за плечами.  Из-за стенки выглянул сосед - дед Чернобрывкин - и скоро пришёл к ним во двор с четвертью своего знаменитого чихиря.

-   Гуляй, казаки! — закричал он и под мелодию лезгинки про­пел петушиным тонким голосом:

- Аку-рицазай-цалю-била! Онаемуяй-цаноси-ла!

Скоро на шум пришли другие соседи. Вынесли из хаты стол, - скамейки. Мужиков набилось полный двор, так что говор был слышеннавсюулицу. И, конечно, пацаныпоприбегали. Дажеулич­ныйатаман - Толька Барков, у которого был выбит Левый глаз, и все его звали Косач.

-    Махнём кубанками? - сразу предложил он Гришке. Атаману опасно было отказать сразу, и Гришка сказал:

-    Махнём. Только поношу чуток.

 -    Я те махну! - закричал отец. - Ты, Толька, хоть и атаманишь над пацанами, а дурить их не смей! Ты старшей их на сколько

годов? Гляди: подрастут казачата, разберутся, каков ты есть — шку­ру с тебя спустят. Не привыкай для себя атаманить. Атаман -

он для людей атаманит, а не для себя. Верно я говорю, други?

-    Точно! Таких мы не держим! Ежели он под себя гнёт! -загудели мужики.

-    А ты вот что, Толян! - закричал осененный отец. - Перепля­шешь моего Гришку - меняйтесь кубанками! Так и быть. Честное

дело! При всех. Давай баян.

И отец сначала медленно, а потом, убыстряя темп, повёл лез­гинку. Дед Чернобрывкин отбивал пальцами дробь на бубне, тэ­та-ра-та-та, та-та, ра-та...Толька танцевал, конечно, неплохо. Он здорово умел пройтись на носках и руки держал ровно с резко загнутыми вниз кистями. По орлиному сверкал из-под  лохматой кубанки своим единствен­ным глазом.

-   Грозен... Грозен... Упорный... - одобрительно гудели мужики.

Но когда отец стал поддавать чаще и чаще, а дед Чернобрыв­кин еле успевал выстукивать на своём бубне, тут уж Гришка пока­зал, как надо плясать! Как он делал крестовину: ноги крест-накрест раз-два, раз-два! Как он ходил челноком! В одну сторону - асса! В другую сторону - асса! Он был легче Тольки и летал по кругу. Не-ет... Толька тогда уморился быстрей. Мужики не выдержали, по­вскакивали со скамеек. Когда отец резко оборвал музыку, все закричали: «У-р-р-а-а! У-р-р-а-а!» И подняли стаканы с вином.

-    Чья кубанка? - спросил отец.

-    Гришкина! — закричали мужики...

А теперь и кубанка облезла, и сапог нету. Все мужчины на войне. А тут одни зелёные немцы. У Гришки противно засосало в животе, а во рту скопилась кислая слюна. «Есть хочется», - поду­мал он и сплюнул на снег. Через соседний двор Чернобрывкиных из бывшей пожарной команды потянуло дымом и чем-то очень вкусным. Гришка знал, что там стоит немецкая кухня. А в длинных сараях, где раньше были лошади пожарников и стояли большие бочки и насосы на колесах, теперь находятся лохматые и страшно толстые немецкие кони. Таких в станице раньше никогда не бывало. Уж очень мед­ленные и тяжёлые, как паровозы.Гришка вышел на улицу и двинулся к пожарной. Там по вече­рам собирались все пацаны. Когда немецкий повар раздавал на ужин хлеб и суп, бывало, кто-нибудь из солдат бросал кусочек хлеба. И мог достаться маленький ломоток. Его можно было долго сосать, и в животе становилось хорошо, совсем не так, как от бурака. Гришка уже не мог переносить его запаха. Начинало тош­нить. И вчера — бурак, и сегодня - бурак. Один бурак всю зиму!Посреди огромного двора, со всех сторон окруженного сараями с широкими дверьми, дымила немецкая кухня на колесах. Распа­ренный толстый повар в белом халате орудовал мешалкой.«Нажрался, паразит, ни холод, ни слякоть ему нипочём», - по­думал Гришка, поёжившись.Он подошёл к пацанам, которые стояли кучкой поодаль у сарая. За стеной глухо били в дощатый настил немецкие кони.

-   Здорово, — сказал Гришка.

-   Здорово, — ответил за всех Толька Барков - Ты чего такой зелёный? На бураке небось сидите?

-   На бураке.

-   Гляди, гляди, - зашептал Толька, обернувшись к остальным, - вон тот, в дверях. Надо его как-то оттуда вытянуть...

Все посмотрели в дверь напротив. Там стоял немец с рыжими усиками под толстым носом. В руке он держал длинный тяжелый кнут.

-   Засекёт, гад, если поймает, - втянул голову в плечи Ленька Анопкин.

-   Ды уж поизмывается, - отозвался Толька. - Глядеть у меня во все глаза! Головы поотрываю! Иван и Колька уже давно наго­

тове. Гришка ничего не понял.

-   Он, гад, и спит там, лежанку себе оборудовал. Овёс кучерам отпустит, в тулуп завернётся и спит, - опять сказал Ленька. - А

овса! Насыпом...

-   Небось всю ночь не поспишь! Там потолка нету, один черепок на крыше. Мороз быстро до костей продерёт. С огорода на

углу как раз черепок поднимается...

-   Он, гад, здоровый, — уныло тянул Ленька.

-   Цыц ты! Заладил... Как бы его вытянуть оттуда?

Около кухни уже столпились немцы. Пришли четверо из школы, где была казарма, с большими кастрюлями и мешком. С неболь­шими котелками подходили офицерские денщики. Один из них, очень пожилой, всегда давал пацанам чего-нибудь поесть. И все звали его дядя Ганс.

-    Гришка, пошли у Ганса хлеба попросим, - сказал Толька и посмотрел напротив в двери сарая.

-  Остальным - на месте!

Гришка пошёл. Когда они приблизились к немцам, те перестали разговаривать, а дядя Ганс грустно заулыбался.

-    О! - закричал повар, показывая черпаком на Гришку. — Ку-бан-козак! Зер гут! Ай-яй-яй! Казачок! Данци, данци! Ка-за-

чок! и он постучал черпаком по котлу: — Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!

-    Черкеска твоя ему понравилась. Хочет, чтоб сплясал ты, -сказал Толька и опять посмотрел на дверь сарая. Потом вдруг

затормошился: - А ты спляши, Гриш... Спляши, Гришуха! Эй, паца­ны! Быстро трое сюда! Подыграем Гришке лезгинку. А супу

дашь? Дашь супу? - спросил он у повара.

-    Сюп? Зер гут сюп. Его -сюп! - повар показал на Гришку и закивал.

-    Ладно. Пусть ему. Чёрт с тобой! Давай, ребята! Ай-да-рай, да-рай, да-да-рай-да! — запел и захлопал в ладоши Толька.

Па­цаны подхватили. Гришка стоял.

-    Пляши, Гришуха! Я тебе говорю: пляши. Супу дадут! — кричал Толька, хлопая в ладоши. А остальные пели:

-    Ай-да-ра-да-ра, да-да-рай-да!

Немцы встали в круг. А Гришка не двигался. Он не верил Толь-ке. Он помнил, как тот говорил: «Чтоб я этим зелёным сволочам «здравствуйте» произносил? Или еще чего? Во-от!» - и Толька, как взрослый, ругался тяжёлым длинным матюком. Тут подошёл тот немец с рыжими усами под толстым носом, а Толька подскочил к Гришке и, не переставая хлопать, зашипел остервенело:

-   Ты ш-што? Твою... Чего стоишь?! Голову оторву! Пляши! - а сам заулыбался, засверкал своим глазом, завертелся вьюном перед тем усатым.

Гришка растерянно пошёл. Пацаны хлопали и подпевали. Боль­ше всех старался Толька. Немцы тоже зашевелились, захлопали, затопали, закалякали по-своему... Гришка танцевал вяло.

-  Давай, давай/ веселейходи/ Главное— непереставай... Гляди у меня! - покрикивал время от времени Толька.

Гришка делал всё, что умел: и проходку, и крестовину, и чел­нок... И опять проходку. Только не было той силы. И поршни сколь­зили по сырому, утоптанному снегу.

~ Ходи, ходи, - покрикивал Толька. - Супу дадут!

Повар постукивал черпаком и согласно кивал. И Гришка танцевал, пока не выдохся. Он отошёл в сторонку и стал сплевывать в снег тягучую желтую слюну, которая накапли­валась в горле-и горчила там. Когда немного отдышался, к нему подошел Толька с котелком в руке:

-   Держи суп. Заработал. Молодец, Гришуха! Тащи домой. Коте­лок завтра дяде Гансу отдашь. У Пономарёвых стоит. Понял? Ну, топай.

Гришка медленно пошёл домой. Из котелка пахло распаренным пшеном и жареным луком. Под ложечкой сосало так, что не было терпения. Когда он вошёл в хату, на столе уже горела коптилка -медная гильза со вставленным в-сплюснутое горлышко фитилем.

-   Мам, я супу принёс, - сказал Гришка.

-   Какого супу?

-   Немецкого.

-   Откуда? - удивилась мать.

-   Немец дал. Повар. Я им лезгинку танцевал.

-   Ты танцевал им? — тихо спросила мать. — Ты что? Господи... Что люди скажут! Что отец скажет, вернётся? - крикнула она.

-   Да я не хотел... Это Толька Барков заставил. Пляши, говорит, а то голову оторву.

-   Это ты не бреши! Чтоб Толька Барков... Он на пять лет тебя старше! Начальную школу кончил, понимает. Атаман ваш!

-   Чего: не бреши? Небось сам кричал «асса» и в ладони хло­пал... Мам, я есть хочу, аж тошно мне...

-   Эх ты... Горе, горе. Ну, бери ложку, хлебай. Чего уж там!

Гришка стал хлебать. И такой вкусный был этот немецкий суп! Такое мягкое и сытное распаренное пшено. А запах у чуть румяно­го поджаренного лука! Даже мелкие кусочки сала попадались. Гришка хлебал шумно и жадно... И вдруг заметил, что мать глядит па него, губы её дрожат, а по щекам катятся слёзы.

-    Мам, ты чего? Ты не думай... Суп, правда, хороший. Я и тебе, и бабушке оставлю, - сказал он.

-    Эх, да пропади он пропадом этот суп! Чтоб им подавиться своим супом до самой смерти! Детям бы ихним так-то! — и зары­дала мать, зарыдала-затряслась всем телом. Гришка положил ложку на стол.И тут кто-то, не стучась, открыл дверь в сенцы, а потом вошёл в комнату. Огонёк коптилки качнулся, и Гришка узнал Тольку Барко­ва.

-   Здравствуйте вам, - сказал Толька.Мать вытерла щёки.

-    А-а-а... Атаман пожаловал... Ты что ж это сына моего перед немца ми плясать заставил? А? За черпак супу плясать?! А? На

всю улицу слух пойдёт. Ах ты...

-    Цыц, тётка Дарья! Не ори дюже. Я, может, больше покрутился, чем твой Гришка. Не облезет и сын твой. Ишь ты! Никто ничего не скажет. Надо было. Зазря не заставил бы... Ты лучше быстренько давай ведерко.Туту меня есть для вас... - он расстегнул широченную драную дедову шубу и выпростал из-под ремня мешочек с зерном.                                                             -

И РАДОСТЬ, И БОЛЬ

Мы тяжко платили

За эту Победу:

Мильонами жизней.

Здоровьем ребят.

Мы голодны были.

Не видели света,

О чём до сих пор

Наши души скорбят!

 

И всё же я помню:

Пришла к нам Победа!

Весенним, сияющим.

Ласковым днём.

Голодный, счастливый,

С друзьями я бегал!

Мы все знали твёрдо -

Теперь заживём!

 

Жаль, что нет мужиков...

Только бабы и дети

В солёном поту Поднимали колхоз.